Анализ фрагмента (на примере анализа 3-й главы «Мертвых душ» Н. В. Гоголя)

Эстетическую модальность «Мертвых душ» следует идентифицировать как сатирическую. Подчеркнем, что истинно сатирический смех не сводим к публицистической насмешке должного над недолжным. Не порывая с почвой карнавального комизма, питавшего юмор раннего гоголевского творчества, сатирически оцельняющий смех Гоголя концептуально всеобъемлющ. Так, городничий в «Ревизоре», ругая окружающих, обзывая самого себя, подвергает хуле и автора комедии (щелкопера, бумагомараку), и к зрителям обращает свое знаменитое: Чему смеетесь? — Над собою смеетесь!

Глубоко знаменательна для постижения сущности сатиры венчающая «Ревизор» немая сцена, которая многими своими деталями прозрачно имитирует картину распятия. Не случайно примерно за полторы минуты до появления жандарма (не потому ли и немая сцена должна окаменеть на срок в почти полторы минуты?) городничий восклицает: ...смотрите, весь мир, все христианство, как одурачен городничий.

Превращение подлеца в дурака (дурака ему, дурака, старому подлецу, — говорит герой о себе), т.е. преображение публицистически-обличительной интенции в смеховую, составляет самую суть художественно-сатирического дискурса. В итоге сквозь шелуху суетных амбиций в самой фигуре одураченного (который среди прочих гостей, остающихся просто столбами, предстает нам в виде столба, с распростертыми руками и закинутою назад головою) проступает высшая справедливость незыблемого сакрального миропорядка.

В этой недосягаемой высоте, куда устремлен взор окаменевшего героя, угадывается фигура высочайшего Ревизора над ревизорами, к авторитету которого городничий неосторожно взывает по ходу пьесы (Нет человека, который бы за собою не имел каких-нибудь грехов. Это уже так самим Богом устроено). Настоящий сатирический персонаж, «я» которого всегда меньше его ролевой претензии, явственно поляризован: в каждом «кванте» сатирической художественной реальности низменная ее данность совмещена с озаряющей ее высокой заданностью.

Обратимся к тексту «Мертвых душ» как органическому художественному целому и проанализируем в качестве внутренне цельного и завершенного фрагмента третью главу, повествующую о случайном, внеплановом посещении Чичиковым имения Коробочки.

Мы избираем эту главу, руководствуясь тем соображением, что именно случающееся здесь уклонение от намеченного пути и губит чичиковскую «негоцию». Напомним, что крушение столь удачно складывавшегося предприятия происходит в равной степени как по причине неучтивого по отношению к дамам поведения Чичикова, пораженного во время бала лицезрением губернаторской дочери, так и по причине простодушия глупой помещицы. Собственно говоря, в сделке с Коробочкой и коренится неудача всей романной авантюры.

Прежде всего отметим симметричность третьей и девятой глав, посвященных женщинам и требующих самого внимательного отношения к женской стороне бытия в гоголевском произведении.

Уже о Коробочке говорится обобщающе: одна из тех матушек... А в девятой главе даже образовались вдруг две противоположные партии: мужская и женская. Напомним, что в центральной для всей романной композиции шестой главе фигурирует Плюшкин, которого Чичиков долго не мог распознать <...> баба или мужик.

Имение Коробочки — образ женского уклада жизни. Ни об одном проживающем здесь мужчине не упоминается. Зато третья глава разворачивает целую лестницу женских фигур: от черноногой крепостной девчонки и непроворной Фетиньи (таков, по Далю, смысл этого простонародного имени) до самой хозяйки и упоминаемой при этом столичной аристократки.

О глупой, но гостеприимной старухе повествователем сказано: да полно, точно ли Коробочка стоит так низко на бесконечной лестнице человеческого совершенствования ? Точно ли так велика пропасть, отделяющая ее от сестры ее, недосягаемо огражденной стенами аристократического дома, способной блеснуть умом и высказать вытверженные мысли <...> не о том, что делается в ее доме и в ее поместьях, запутанных и расстроенных благодаря незнанью хозяйственного дела, а о том, какой политический переворот готовится во Франции.

На недосягаемую вершину этой (женской) лестницы человеческого совершенствования укажет впоследствии облик губернаторской дочери, наделенной лицом, какое художник взял бы в образец для мадонны.

Женское начало, сыгравшее роль непреодолимой преграды для чичиковского приобретательства, в «Мертвых душах» совмещается с птичьим. В имении Коробочки индейкам и курам не было числа; сороки и воробьи здесь носились целыми косвенными тучами. В третьей главе упоминаются еще и петух, орел, куропатка, ворона. Птицы же изображены и на картинах, которыми увешано жилище Коробочки. Впрочем, поутру Чичиков разглядел, что на картинах не всё были птицы: между ними висел портрет Кутузова.

Однако эта уступительная конструкция (вводящая патриотический мотив и предваряющая неожиданное отождествление чиновниками Чичикова с Наполеоном) только усиливает эффект своеобразного птичьего царства, где служанка, взбивая перину, напустила целый потоп перьев по всей комнате. Не случайно хозяйка имения была столь заинтересована в продаже Чичикову не душ, а перьев, что ему пришлось пообещать впоследствии скупить и ее перья.

В девятой главе, где организуется против Чичикова заговор губернских дам, оскорбленных его невниманием на балу и явным предпочтением юной дочери губернатора, в свою очередь упоминаются попугай, птичьи голоса, слова, как ястребы. Здесь мы читаем, как дама вспорхнула, как она, сняв верхнюю одежду, оказалась в длинных хвостах, как хозяйка запихнула ей за спину подушку (естественно, набитую теми же перьями) и т.д.

В разговоре дам также то и дело звучат птичьи мотивы: ...фон голубой (небо? — В. Т.) и через полоску всё глазки и лапки, глазки и лапки, глазки и лапки; вообразите, лифчики пошли еще длиннее, впереди мыском, а передняя косточка совсем выходит из границ (передняя косточка, образующая мысок, легко воспринимается как киль — характерная принадлежность птичьего скелета).

Наконец, принадлежащий губернаторской дочери очаровательно круглившийся овал лица знаменательно сравнивается со свеженьким яичком, когда оно держится против света в смуглых руках испытующей его ключницы и пропускает сквозь себя лучи сияющего солнца.

По рассуждению Чичикова, из этого «яичка» может быть чудо, а может выйти и дрянь. Такого рода рассуждение весьма знаменательно, ибо женское начало оказывается в прозаической поэме Гоголя обостренно поляризованным. Оно одновременно и консервативно (дело, по мысли Коробочки, как будто выгодно, да только уж слишком новое и небывалое), и поглощено погоней за новизной (губернские дамы одержимы жаждой наблюсти моду в самых последних мелочах).

Оно и губительное (в частности, для чичиковского хитроумного замысла), и производящее (что акцентировано в сцене угощения Чичикова Коробочкой). Оно выступает, с одной стороны, по-куриному глупым и приземленным, целиком переселившимся в хозяйственную жизнь (Коробочка), увязающим в почве (черноногая от налипшей грязи крепостная девчонка).

С другой стороны, женское начало предстает и по-птичьи окрыленным, воздушным, устремленным к небу (слушательница романтической любовной истории вся обратилась в слух <...> и, несмотря на то что была отчасти тяжеловата, сделалась вдруг тонее, стала похожа на легкий пух, который вот так и полетит на воздух от дуновенья).

Две встречи с такого рода ценностно поляризованным началом (в обликах Коробочки и юной блондинки) и возносят Чичикова, и низводят его, и губят, и возрождают.

Вглядимся в противостояние Чичикова и Коробочки (мужского и женского), составляющее содержание третьей главы. Это столкновение приобретателя мертвых — с кормящим, животворящим началом. Рассуждая о предлагаемом помещицей мёде, Чичиков говорит: Вы собирали его <...> с заботами, со старанием, хлопотами <...> кормили их (пчел. — В. Т.) в погребе целую зиму, а мертвые души дело не от мира сего. Коробочка же при всей ее несообразительности (нешто хочешь ты их откапывать из земли?) принадлежит «сему» миру живых: никогда еще не случалось продавать мне покойников.

Живых-то я уступала. Да ведь меня одно только и останавливает, что ведь они уже мертвые. Имея в виду конечную неудачу, к какой приведет Чичикова эта торговля, можно констатировать, что она являет собой поражение смертоносного начала от простой, почти животной, но созидательной жизни.

Тюпа В.И. — Анализ художественного текста — М., 2009 г.