Учения о происхождении языка в Средневековье - окончание

Учения о происхождении языка в Средневековье - окончание

Теории происхождения языка развивались ортодоксальными теологами от Тертуллиана, Августина, каппадокийцев до Григория Паламы и Фомы Аквинского. Именно их труды составляют основной корпус писаний курса патрологии, поэтому создается впечатление единообразного решения проблемы происхождения языка. Значительно хуже сохранились труды их оппонентов «еретиков». Они известны нам или по цитатам в полемических сочинениях, или под именем православных авторов.

Так, насколько можно судить по цитатам из не дошедших до нас книг Евномия, которые дает Григорий Нисский, это крайнее крыло ариан принимало учение, что бог сотворил и все сущее и имена сущего (во всяком случае некоторые из них). Отсюда следовал неизбежный вывод, что имена также обладают сущностью; имя и именуемое связаны неразрывной связью в божественном разуме, что обозначено именем, то и есть сущность именуемого, ибо именование — сверхъестественное, а не человеческое творчество. Из этой общей теории имени Евномий делал важнейший для арианской гносеологии вывод о роли слова в человеческом познании вообще и в познании бога в особенности: имена — аналоги платоновских идей — суть некоторые идеальные потенции, и генетически, и логически предшествующие индивидуальному бытию именуемого или параллельные ему; познавая истинное имя, человек тем самым познает сущность именуемого (например, «рожденный» о боге-сыне и «нерожденный» о боге-отце, что было центральным пунктом расхождений ариан с никейцами).

Евномий, очевидно, постулировал существование слов-идей в божественном разуме как аналога материального мира, при этом оба мира, согласно его учению, имеют объективное существование, принадлежат не сознанию, а бытию. В полемике с арианами каппадокийцы выдвинули умозаключение, известное еще со времен Демокрита: если бы природа законоположила имена, то ее закон должен бы распространяться на все сущее в равной мере, как и все прочие природные законы. «Итак, если бы закон природы повелевал рождаться для нас именам из самих предметов, как из семян или корней (рождаются) растения, и не предоставил наименования, служащие к обозначению предметов, произволу рассматривающих эти последние, то все бы мы, люди, имели один и тот же язык, ибо если бы не различались одни от других данные предметам имена, то и мы не отличались друг от друга особенными языками».

Евномий трактовал акт установления имен как сотворчество человека с богом: человек узнает и выражает словесно имена, что были до времени сотворены и предопределены к воплощению богом. Бог является творцом и «насадителем» имен, эти же имена содержатся и в том, кто есть образ и подобие божие — в человеке, и в именуемом как его стержневая идея, как то, что дает именуемому индивидуальное бытие. Но то, что для бога ясное знание, для человека — только смутное видение как бы к тусклом зеркале, угадывание по неясным, размытым контурам, поиск, где возможны и прозрения, и ошибки.

Именование возникает как результат познания чего-то сотворенного, имеющего бытие вне человека, и соединения с этим чувственно или рационально познанным объектом его имени, указанного или найденного человеком-ономатотетом в своей душе, угаданного там, выявление потенциально существовавшего в ее глубинах всегда, но только в этом акте именования реализованного.


Власть, проявляющаяся в имятворчестве, и есть высший знак царственного достоинства человека на земле, ибо только полновластный господин может именовать и переименовывать. Это господство подчеркивается присутствием при сем теургическом действие трех; пассивного именуемого (скота, зверя полевого, птицы небесной, женщины — Евы); активного именующего, хозяина, принимающего во владение всю тварь, налагающего на эту тварь как бы клеймо — имя: Творца — абсолютной причины и конечной цели всего, высшего судии, удостоверяющего достоверность клейма-печати и законность вступления во владение.

Согласно учению Евномия, а также, насколько можно судить, другим направлениям явного и прикровенного арианства, именование животных Адамом было проявлением во всей полноте его мудрости, выявлением внушенной ему богооткровенной истины. Дли Евномия Адам-ономатотет стоит особняком в человеческой истории, открытые ему глубины мудрости недостижимы для простых смертных, имятворчество — акт седой древности, инобытия человека, райского, а не греховного существа. Имена если не творения наравне с предметами, то удостоверения бытийности, некие паспорта, без которых нельзя судить со всей определенностью, есть ли нечто или не есть. Для ариан был не только Логос, но и бесчисленные логосы, укореняющие реалии в их бытии, и этими логосами они признавали имена.

Гносеология их противников никейцев была иной. Никейцы учили, что люди дают предметам имена в результате познания именуемого предмета, явления или отношения, познание же, как правило, возникает в процессе трудовой деятельности или абстрактного мышления. Высмеивая Евномия, в рассуждениях которого неизменно присутствовало благоговение перед мудростию ономатотета, Григорий намеренно снижал его образ: «О величественное учение! Какие мнения дарит богослов [Евномий] Божественным наставлениям, в которых люди не завидуют даже банщикам! Потому что и им мы уступаем составлять имена тех действий. над которыми они трудятся, и никто не величал их богоподобными почестями за то, что ими устанавливаются имена для бывающего у них: тазы, псилетиры, утиральники и многие таковые, естественно выражающие предмет значением слов».

Но, разумеется, именование не просто механическая реализация заложенной в человеке способности, не повторение в звуке того, что в готовом виде уже дано в языке как возможности, не перекодировка внутренних знаков в произносимые: именование — это всегда творчество. Как, например, зрение — природная способность, пояснял Григорий, а связанная с ним оптика или геометрия суть изобретения нашего разума, это не сама способность зрения, но умение использовать зрение для определенных целей, это творчество, которое связано со зрением, невозможно без зрения, но физиологической стороной не исчерпывается, так и обозначение чего-то именем не может быть сведено к умению артикулировать звуки, именованию всегда предшествует познание.

Поэтому список различных способов обозначения одного объекта ничем не замкнут, он ограничен только числом характерных признаков, которые могут быть выделены при познании. «Например, у каждого есть простое представление о хлебном зерне, по которому мы узнаем видимое нами. Но при тщательном исследовании сего зерна входит в рассмотрение многое, и даются зерну различные именования, обозначающие представляемое. Ибо одно и то же зерно мы называем то плодом, то семенем — как начало будущего, пищею — как нечто пригодное к приращению тела у вкушающего».

В отдельных случаях в корпус писаний «отцов и учителей Церкви» попадали под чужим именем творения явных и прикровенных «еретиков», которые вели полемику против ортодоксальных теологов. Так, в одном из «Шестодневов», приписанных Иоанну Златоусту, говорится: «Итак, слушай. Необычайное было зрелище: стоит Адам, и Бог, как слуга, приводит к нему животных. ...Привел Бог всех животных и говорит Адаму таким, например, образом: „Как, по твоему мнению, назвать это животное?" — „Пусть называется львом". Бог утверждает название. Далее: „Как это животное?” — “Пусть называется волком”. — „Прекрасно рассудил ты". Подобным образом Бог утвердил имена всех животных.

...Смотри. Так как Бог сотворил человека по образу Своему, то Он пожелал явно представить и его достоинство и поистине показать, что он носит образ премудрости. И заметь дивное дело. Бог определил Сам имена заранее, но хотел показать чрез образ, что суждения Адама согласны с божественною волею. Несомненно, Писание, желая показать, что Бог предопределил имена, которые нал Адам, говорит: и как назовет человек [Адам] какое-либо живое существо, так и имя его, т. е. Бог так предопределил, Бог так решил.

...Представь, сколько существует животных; именно, представь ручных, диких, живущих в горах, в долинах, животных в Галлии, Индии, во всех других странах вселенной; представь далее роды и виды гадов, всех птиц, всех рыб, обитающих в море, озерах, реках. Все они были приведены к Адаму, и каждому из них он давал название, и Бог не возражал, а спокойно ожидал. Тысячи имен, — и Бог на все дает согласие. ...Он святым голосом признал тысячи имен и не отверг ни единого. Приведены были животные и названы именами. Теперь человек стоял как царь.


Подобно тому как вступающие в войско отмечаются царским знаком, так и Бог, поскольку хотел даровать человеку господство, дает ему, как господину, власть наречь имена, потому что никто не назначает имен, кроме одного только господина или отца».

Как объяснить феномен современного многоязычия? Сохранился ли у какого-то из народов «истинный» язык? Можно предположить, что космическая вина Адама, нарушившего заповедь, внесшего разлад в мир, разладила и мышление, и язык, или даже повлекла за собой потерю дарованной ему мудрости и забвение «правильного» языка, на котором человек говорил в раю, нарекал имена животным.

Отсюда неизменно должен был следовать вывод, что после изгнания из рая люди, забыв прежний язык, остались немы, уподобились бессловесным, ИЛИ, быть может, получили новый язык, замутненный, несовершенный, где имена не соответствуют сущности именуемого. Но зачем было нарекать зверей, если тот язык был сразу же утерян? И кто творец этого нового, несовершенного орудия познания, этого постоянного источника заблуждений — нынешнего человеческого языка? Бог? Какой богослов согласится изречь подобную хулу? Или разве признать, что нынешние языки рода человеческого — результат не мгновенной, а постепенной и неизбежной эволюционной порчи мудрого адамического языка, что все языки — продукты деградации языка Адама?

Эта гипотеза казалась более достоверной в новое время, чем в Средние века. О подобным образом истолкованной «эволюции» языка, о сохранении первоначального языка одним каким-то народом как награды за послушание, чаще рассказывается в апокрифах или хронографах более поздних времен, где преобладала манера свободного повествования, чем в философско-теологических трактатах.

Богословы не очень часто пускались в пространные рассуждения о «вавилонском столпотворении», предпочитая ограничиться в необходимых случаях простым пересказом Библии. Что за язык был у людей до столпотворения, если о нем в Библии сказано: «На всей земле был одни язык и одно наречие»? Был ли это тот самый незамутненный язык, на котором беседовали между собою прародители? И сохранился ли он у какого-либо народа? Сколько «языковых катастроф» пережило человечество? На нее перечисленные вопросы давали разные ответы. Некоторые не них, как известно, оказали весьма существенное влияние на последующее развитие лингвистической мысли в Европе.

Никейцы судили об этом так: «Естество вещей, как водруженное Богом пребывает недвижимым, а звуки, служащие для обозначения их, разделились на столько различий языков, что даже и перечислить [их] по множеству нелегко. Если же кто смешение (языков) при столпотворении представит как противоречие сказанному, то и здесь не говорится, что Бог творит языки людей, но смешивает существующий язык, чтобы не все понимали всех.

Потому что пока все жили одинаково и люди еще не разделились на многие различия народов, вся совокупность вместе живших людей говорила одним языком: после же того, как по Божественному изволению должна была сделаться обитаемою вся земля, по расторжении общения языка, люди рассеялись по разным местам, и каждый народ вновь образовал особый характер речений и звуков, получив в удел единогласие, как бы некоторую связь взаимного единомыслия, так что, не разноглася относительно знания предметов, люди стали различаться образом именования (их). Ибо не иное что кажется камнем или деревом (одним и не иное другим), а имена (сих) веществ у каждого (народа) различны, так что остается твердым наше слово, что человеческие звуки суть изобретения нашего рассудка.

Потому что мы не знаем из Писания ни того, чтобы в начале, когда еще человечество было само с собою единогласно, сообщены были слова от Бога каким-либо научением, ни того, чтобы, когда языки разделились на разные отличия. Божественный закон установил, как каждый должен говорить: но Бог, восхотев, чтобы люди были разноязычны, предоставил им идти естественным путем, и каждому (народу) как угодно образовать звук для объяснения имен».


Говоря, что существует столько различий языков, что даже исчислить их по множеству нелегко, Григорий расходился со многими средневековыми авторами, точно знавшими число народов и языков на земле. На основании символического толкования некоторых текстов из Библии (Второзаконие, 32, 8), они делали вывод, что чисто это должно быть чудесным, магическим — 72 (иногда округлялось до 70). В таком виде это учение попало через хронику Георгия Амартола в «Повесть временных лет». На Руси оно получило широкое распространение и оказалось не менее живучим, чем в Западной Европе. Еще Дмитрий Ростовский рассказывал о нем весьма подробно.

Иногда, признавая, что исходных языков по числу строителей было именно столько, предполагали, чтo в дальнейшем из них путем смешения образовались какие-то новые языки: «Ефор и многие из других историков говорят, что существует на свете 75 наций и 75 наречий. ...Но скорее за правду можно принять то. что число первоначальных наречий 72, как говорят нам наши священные Писания. Все другие наречия образуются из смеси первоначальных наречий, двух или трех или более». На исходе средневековья Данте дал любопытную теорию «вавилонского столпотворения», где каждый новый язык был достоянием не народа, возглавляемого своим предводителем или патриархом, как у других авторов, а людей одной профессии. Исследователи отмечали, что подобные мысли характерны для человека, привыкшего к цеховой организации труда.

В раввинской эксегетике эпохи эллинизма и средневековья было принято учение о том, что языком Адама, общечеловеческим языком до столпотворения, был тот язык, который сохранился у потомков Евера и получил название еврейского. На этом языке бог говорил с человеком, на этом языке написана Библия. Это учение было принято Оригеном, чьи труды имели в первые века христианства столь широкое хождение и высокий авторитет. Оно же развивалось, насколько можно судить по сохранившимся текстам, некоторыми направлениями арианства.

Отношение к нему ортодоксальных посленикейских авторов не было однородным. Иероним Стридонский счел возможным писать папе римскому: «За начало языка и общей речи и всякого слова, которое мы произносим, вся древность признает язык еврейский, на котором написан Ветхий Завет». Эту гипотезу принимал и Исидор Севильский, указывавший при этом все же, что к еврейскому языку, который, согласно сказанию о башне, должен быть ни на один другой язык не похож, весьма близки языки других народов того же ареала.

Это учение было более широко распространено из Западе, но, ограниченнее, его принимали и грекоязычные авторы, и даже сирийские, В толковании на книгу Бытия Ефрем Сирин писал, что первоначальный язык был утрачен всеми народами кроме одного племени. «Сам Евер остался с тем же языком, чтобы и это служило ясным знаком разделения».

Такие интерпретации Библии служили теоретической предпосылкой многим поколениям филологов, пытавшихся вывести все языки из еврейского. То, что в Средние века было частным мнением группы богословов, не придававших этому вопросу серьезного значения, после XIV в. стало фундаментальным принципом науки, определяло пути развития европейской филологической мысли.

История становления этого научного предрассудка еще не написана, она отнюдь не так проста, как представлялось совсем недавно многочисленным авторам-позитивистам, усматривавшим в средневековье только интегральное мракобесие, корни и истоки всех предрассудков и заблуждений последующих исков. Так, Дж. Фрэзер писал: «Авторы книги Бытия ничего не говорят о природе того общего языка, на котором до смешения наречий говорили все люди, а также, надо полагать, наши прародители — друг с другом, со змеем и с богом в саду Эдема.

В позднейшие времена возникло предположение, что первоначальным языком человечества был еврейский язык. Отцы церкви, по-видимому, не питали на этот счет никаких сомнений. Да и в новейшие времена, когда наука языкознания находилась еще в младенческой стадии развития, делались усердные, но, разумеется, тщетные попытки вывести все разнообразные формы человеческой речи из еврейского языка, как общего их источника. В этом наивном предположении христианские ученые не ушли дальше своих собратьев, принадлежащих к другим религиям и видевших в языке, на котором написаны их священные книги, не только язык первородных людей, но и самих богов».


Мы уже говорили о «языке самих богов». Для христианских теологов это были, по их терминологии, просто «нелепые языческие бредни», «сказки старух и сон нетрезвых». Ошибочным является и наивное предположение, что отцы церкви безоговорочно принимали гипотезу о еврейском языке как праязыке рода человеческого. Они должны были усомниться в ней хотя бы потому, что их священные книги были написаны не на одном языке, а на разных.

Сравним рассуждение по этому вопросу Григория Нисского с тем, что предполагал Фрэзер. «Моисей, живший много поколений спустя после столпотворения, употребляет одни из последующих языков, повествуя нам исторически о происхождении мира и приписывая Богу некоторые слова, излагает их на своем языке, на котором был воспитан и к которому привык. Он не отличает слов Божиих особенностию какого-нибудь инородного и странного звука, чтобы необычайностию и отличием имен показать. что это — слова Самого Бога, но употребляя обычный язык, одинаково излагает и свои слова, и Божии.

А некоторые из тщательнее изучивших Писание говорят, что еврейский язык даже и не так древен, как остальные, но что вместе с другими чудесами совершалось у израильтян и то чудо, что этот язык вдруг дан народу после (исшествия из) Египта. ...Итак, если еврейский язык новее других и произошел позже всех по создании мира, если Моисей — еврей и излагает речения Божии на своем языке, то не ясно ли он учит, что не приписывает Самому Богу таковой речи, образованной по-человечески, но говорит так потому, чти разумеемое им иначе и невозможно выразить, как человеческими звуками». Григорий не случайно ссылался на «некоторых тщательнее изучивших Писание». Он и сам, и его брат Василий Кессарийский, и его друг Григорий Назианзин знали Писание очень хорошо. Но эта аллегорическая эксегеса казалась им сомнительной, хотя довод для полемики — выигрышным.

Весьма любопытны и своеобразны толкования данной проблемы Феодорита, епископа Киррского, признаваемого самым ученым между грекоязычными авторами V в. В своих «Ответах на недоуменные вопросы книги Бытия» он писал: «Вопрос 61. Какой древнейший язык? — Это показывают имена. Ибо „Адам”, “Каин", „Авель", „Ной" — имена, свойственные языку сирскому. Красную землю у сириян в обычае называть „адамфа". Поэтому “Адам” переводится „земной" или „перстный", а „Каин" значит „стяжание", это сказал и Адам …”Авель" же значит „плач", потому что он первым явился мертвецом и первый был причиною плача родителям. „Ной” значит “упокоение”.

Вопрос 62. Откуда же произошел язык еврейский?... Иные говорят, что язык еврейский так назван от Евера, потому что он один удержал первоначальный язык, и от него получили наименование евреи. Но я думаю, что евреи получили свое наименование оттого, что патриарх Авраам из земли халдейской иступил в Палестину, перешедши реку Евфрат, потому что словом „евра" на сирском языке называется пришелец. А если бы евреи получили себе имя от Евера, то не им одним надлежало бы так именоваться, потому что многие народы ведут род от Евера, ... Но ни один из сих народов не употребляет языка еврейского. ...Но спорить об этом дело излишнее, потому что не вредит учению о благочестии, примем ли то, или другое».

Не только Феодорит Киррский, но и другие теологи сближали еврейский и сирийский язык. Весьма знаменателей конец ответа. который дает Феодорит на «недоуменный вопрос»; ни то. ни другое решение не вредит учению о благочестии: одни учат так, другие иначе, но спорить об этом дело излишнее, хотя речь идет о толковании важнейшего сакрального текста, проблема не касается догматики. Таким же рефреном нередко заканчивали свои рассуждения и другие авторы, сообщавшие, что вопрос не выяснен, темен, а так как благочестию не вредит, то и нечего мудрствовать, удовлетворимся констатацией его невыясненности.

Учение о «праязыке» и языковом родстве каких-то групп народов было поддержано достаточно авторитетными богословами, но это было скорее пассивное приятие, видимого влияния на догматику оно не оказало, в учение церкви ни в какой форме не вошло, на соборах специально не обсуждалось, т. е. осталось на уровне «частного богословского мнения», было приемлемой научной теорией, а не богословской истиной. В Средние века оно особенно активно развивалось в иудаизме, поэтому, очевидно, прав Дж. Р. Ферс, писавший, что не от христианских теологов, а от раввинов восприняли европейские филологи идею о праязыке.

А. В. Десницкая, С. Д. Кацнельсон — История лингвистических учений — Л., 1985 г.

Все изображения и цитаты приведены в информационных, учебных и ознакомительных целях, а также в целях раскрытия творческого замысла.

Другие статьи по теме:
Средневековая лингвистическая теория номинации - начало
Средневековая философия языка не была атомистичной, мысль всегда сосредоточивалась не...
Средневековая лингвистическая теория номинации - окончание
Означающим языкового знака, согласно средневековым учениям о знаке, является не сам з...
События в мире культуры:
День детской книги - 2 апреля
02.04.2024
2 апреля празднуется Международный день детской книги. Традиция отмечать этот знамена ...
Юбилей со дня рождения Николая Васильевича Гоголя
01.04.2024
1 апреля – день рождения великого русского писателя и драматурга, автора известной по ...
Сообщить об ошибке на сайте:
Сообщить об ошибке на сайте
Пожалуйста, если Вы нашли ошибку или опечатку на сайте, сообщите нам, и мы ее исправим. Давайте вместе сделаем сайт лучше и качественнее!

Главная страницаРазделыСловариПоискНовости